"Останавливаешь стрелки часов,
Как прикладываешь палец к губам.
И, покорное тишине,
Затормаживает время бег.
Чёрным на фоне окна
Силуэтом скользишь в кровать
И ложишься ко мне на грудь,
Как снег ложится на снег.

Не отвлекут нас по делу и без
В этот украденный час.
В сумерках растворяется бес
И ангел бежит с плеча."

"У меня сейчас в моде глубокий синий,
терракот и престранный желтый;
Еще хочется быть для тебя красивой,
но пока остаюсь тяжелой.

Еще хочется быть для тебя, просто быть,
Но уже говорят что холодно.
И пока оседает на нежность пыль,
Расскажи, как когда-то меня любил,
И как любишь сейчас по-новому."

"На темных улицах осенней Ниццы, где пахнет морем и воркует страсть,
Ее любовь на третий день нашлась, и сразу поспешила объясниться.
Их дом потом стонал четыре дня, судачили на пристани соседи,
Старик из Рима обзывал «lacetti», как было принято у них в краях.
А ночью дом напротив замирал, прислушиваясь к томным стонам
За коваными прутьями балкона; никто не спал – ни стар, ни мал.

Бурлила кровь и изгибался стан, толчки случались медленней, но резче,
Вином обычно начинался вечер, и полдень был еще немного пьян.
А ночью, в свете ярких фонарей, когда душа и окна нараспашку,
Забыв надеть белье, одеть рубашку, она рвалась из тесноты дверей.
И замирала улица тогда; соседи, прикрываясь занавеской,
Тайком рукоплескали бурно пьеске, шептали: «О! Вот это да!»

Любовь была до боли хороша, бесстыдство замирало в долгом стоне,
Сквозь череду безудержных агоний рвалась в протяжном выдохе душа,
А после выплеска тягучих, томных струй, сверкнув углями раскаленных глаз,
Он, прелестно сделав реверанс, послала всем воздушный поцелуй…
И улыбались сморщенные лица, а молодежь смеялась в кулаки –
Такие вот осенние деньки и ночи на Ривьере, в Ницце."