"шел себе, шел, никого не трогал, - и тут, как в омут, попал в хоровод.
без толку дергаться: влип, как в мед, в растрепанный звукоряд.
взяли за правую жарко и цепко, за левую - слабой и влажной рукой,
пахли несладким вином, золотым сентябрем, спросили: кто ты такой?
я не сказал им.
они не ведают, что творят.
горят - и не ведают, что горят.
яркие, темные, страшные, мутные, как в бреду,
идут - и не чувствуют, что идут.
а я не пойду.

что мне до их тревожных, надтреснутых, ломающихся голосов,
что мне до их раскрашенных лиц, до их безумного танца,
толку мне - знать, чья в руке моей мерзнет рука...
утром они превратятся
в продавцов фиалок, аптекарей и кузнецов,
преподавателей латинского языка,
семинаристов и благородных девиц,

только я останусь как был -
за то, что посмел смеяться,
покуда они текли сквозь меня водой,
венецианской густой водой,
смолистой кровью агавы, карминным глянцем.

гляди же, как я останусь, как буду жить -
с улыбкой, которую страшно и трудно смыть,
счастливый, как идиот,
с улыбкой, которую не берет
вода - морская, святая, чистая,
черная, родниковая, прочая,
вот моя ночь -
шла чернО и длинно,
легко и страшно -
уплыла из рук, уколола, спряталась под ребром:
целовать то кленовый лист,
то губы гипсовой магдалины,
то теплый край деревянной чаши,
то струнное серебро."