сказка. на ночь..."- As you wish, - ухмыляется Кина и смотрит, как Алька щелчком отправляет окурок вниз. За окном тополиная ветка, мелкая морось и нержавеющие скаты крыш. Кине идет эта ухмылка, и выдох идет, и взгляд, которым она провожает падающую красную искру. Прекрасно и оскорбительно – в ответ на Алькино раздраженное: «тебе стоит быть немного проще».
- Для тебя – все, что угодно, - продолжает Кина, уставившись Альке в переносицу немигающими круглыми глазами. Она не умеет улыбаться правой стороной рта, совсем не умеет, с детства, и поэтому улыбка съезжает влево. И это ей тоже идет.
Алька сразу же тает. И ничего оскорбительного уже не видит, а чует только прекрасное. У него не слух и не зрение – чутье, безошибочное и острое. Инстинкт. Увидеть – задохнуться от восхищения – сгрести в охапку – забрать себе. Он много, очень много может вытерпеть за право иногда небрежно говорить в компании: «моя Кина».
Когда Алька бежит в комнату за телефоном, Кина хватает его кружку с остатками холодного чая и допивает одним большим глотком. Вместе с терпкой горечью и мелкими чаинками внутрь проникает уверенная немногословность Альки, его отточенная телеграфность, резкость, язвительность, нежность с железным привкусом.
По крайней мере, Кине очень хочется так думать.
…у Кины такие волосы, что хочется украсть. Сидит себе на подоконнике, обхватила руками колени, наклонила голову, а волосы льются, вьются, заплетаются, как ветви, как водоросли, как дым. Тяжелые, но кажутся невесомыми. Густые, но чудятся полупрозрачными. Этот цвет зовется «бледно-золотым», и рука Альки каждый раз тянется к затылку, чтобы взять в горсть это песочное, ржаное золото.
К этому цвету нужен Кинин загар, ее светлые глаза, точеные плечи и серебряные серьги. К этому цвету, прежде всего, нужны Кинины волосы.
Иногда Алька завидует и хочет такие же, но всегда останавливается в мыслях вовремя и остается темно-каштановой…
а Кина - бледно-золотой. Как снег под солнцем.
Курносая, сероглазая, с тонкой шеей и разлохмаченной стрижкой, похожая на юного пажа, на принцессу, переодетую принцем. У Кины нет вещей – есть только она сама. И оранжевый шарф с кисточками, и джинсы-клеши, и лоскутная сумка, и ручка, торчащая из кармана клетчатой рубашки, и латунное кольцо на указательном пальце, все это – она, все – неотделимо от нее. И почерк у нее мальчишеский, квадратный и жесткий. У Альки никакого почерка вообще нет, пишет как бог на душу положит, то крупно, то мелко, то прямо, то с наклоном вправо. Иногда она берет чистый лист и, виновато усмехаясь, выводит на нем: «мой дядя самых честных правил», и дальше; старательно вырисовывает квадратную «т» и жесткую «р», но получается совсем не похоже.
Кина надевает туфли, сразу став одного роста с Алькой, берет сумку и говорит: пора.
Алька закрывает за ней дверь и идет курить в форточку.
Кина оборачивается, смотрит Альке вслед и думает:
это я.
Я - иду по темнеющей улице, будто танцую, это я откидываю волосы назад и расправляю плечи, стучу каблучками, маленькая и гибкая, виноградная лоза, Суламита, всем погибель и никому не спасение, это меня легко носить на руках, это меня целовать – как с головою в омут…
Это началось давно. Слишком давно, чтобы сохранить хоть какое-то значение. Но Кина помнит. Движение наощупь в прокуренном полумраке; руки у него были горячие, и губы обветренные, и ведь знала, что дурак, что трепло, что бабник, знала, но тогда это было совсем не важно… а вот Алькой называть ее не стоило.
Кина ответила в пять слов, из которых печатными были два, и захлопнула дверь, и не заплакала, слушая удаляющиеся шаги, укусила себя за палец и стояла так, долго стояла, и ненавидела Альку целую секунду или даже больше. И так велика была ненависть, что затопила до самого сердца, обожгла щеки и глаза, полыхнула в голове черным огнем и переплавилась в злую, исступленную, недоверчивую любовь.
«Серые тени ей не идут, - думает Алька в троллейбусе, - вообще косметика не идет, ну да пусть красится». И усмехается – криво, еле заметно, левым уголком рта. И смотрит на себя в темное стекло. Усмешка Кины ей не идет. Ну да пусть... Это – любовь.
Это любовь, которой нигде нет места.
Любовь, которая имеет смысл, когда война, когда чума, глад и мор, когда нужно отдать последнюю рубашку и последнюю каплю крови.
Любовь, которая сама по себе – война.
Те, что могут умереть друг за друга, редко умеют жить рядом.
Ни один человек – если ему дороги жизнь и рассудок, конечно,- не выдержит с ними больше пяти минут. Воздух между Алькой и Киной раскален и высушен, искрит и потрескивает, вдохнешь – не выдохнешь. Сотни невидимых стрел отправлены в путь, но не достигли цели, зависли в пустоте, удерживаемые неизвестно чем, готовые ужалить каждый миг. Поэтому – как бы многолюдны ни были городские улицы, сколько бы человек ни сидело в кафе или в кинотеатре – Алька с Киной всегда остаются вдвоем. То есть, одни.
Поэтому я слежу за ними.
Долго. Издалека. Внимательно, чтобы не упустить нужный момент.
Однажды он настанет, нескоро, но настанет обязательно, и трава перестанет быть зеленой, и небесная голубизна полиняет; волосы их сравняются цветом - и каштановый жар Альки, и бледное золото Кины время переплавит в тусклое серебро. Однажды они поймут, что были молоды вместе, а это значит куда больше любой обиды – и любой любви, если на то пошло. И Алька впервые заплачет при Кине, а Кина не отшатнется, когда Алька попытается ее обнять.
Сотни невидимых стрел обретут облик, вес и звук, и с тонким стеклянным звоном посыплются вниз. Мне останется – всего-то – дождаться, пока Алька с Киной уйдут и подобрать их. Нет материала более прочного, редкого и драгоценного, чем это прозрачное, хрупкое на вид стекло.
А мне оно нужно, очень нужно, - сестрам на серьги, братьям на амулеты…"
@темы:
Кошачье,
Цитаты,
Skazka